… Потому что он сам его выбрал. Потому что видел – глазами вечной тьмы…
Ни клеточки холода, ни мгновения покоя. Только жар, движение… Жизнь. Но ещё Тоусен увидел - о, он отлично видел в своей вечной тьме, гораздо лучше любого из зрячих! – так вот, он увидел: смерть не была справедлива к этому существу. Впрочем, смерть вообще редко бывает справедлива. Но в этот раз особенно: сила, что прежде была, как море – свежей, стремительной мощью, теперь разодрана, смята, теперь это цепь изнывающих от жажды луж, над которыми клубятся тучи зловонных мух…
Он видел… Во взгляде, которым зверь коснулся его - чистое, ясное, оставшееся от прежнего моря… Синий, это называется - синий.
И Канаме Тоусен решился. Но Айзен поначалу не одобрил его выбор.
- Сильный, да. Но совершенно неуправляемый. Может доставить слишком много проблем.
И неожиданная поддержка – вкрадчивым шелестом притворно-тихого голоса:
- Когда это ты сторонился проблем… ммм?..
Он не всегда понимал мотивы Гина, даже вечная тьма не всегда могла пробраться сквозь плотную пелену тумана этой улыбки и этого прищура. Почему Гин поддержал его сейчас? И неразумная совершенно, колючая мысль: «А что, если ему тоже понравился м о й зверь?» должна была насторожить, остановить, заставить отказаться. Но для Тоусена каждый шаг оставляет позади себя «слишком поздно»… Он получил зверя. Зверь получил его.
* * *
Гриммджо полетел на пол после очередной атаки. Которую Тоусен отбил с оскорбительной легкостью.
- Одни и те же бесполезные приёмы. Одна и та же бессмысленная ярость. Ты не хочешь учиться…
Измордованный Гриммджо не дает ему договорить. С клокочущим в горле отчаянным рыком он снова бросается на Тоусена. Чтобы снова оказаться на полу…
- Неуправляем! – холодный укол усмешки. Айзен. Он наблюдает. Поначалу не верил, но потом в нем проснулся интерес. Ведь то, что не требует усилий, скучно… - Совершенно неуправляем.
В голосе Айзена не досада, скорее, озадаченность. Бывают моменты, когда Тоусен готов согласиться с ним. Просто разговаривать с Гриммджо невозможно – он принимает это за слабость. А слабость вызывает у него презрение. От Гриммджо нельзя требовать – он принимает это за угрозу. И нападает первым. Зверь… Но Тоусен найдет способ заставить… Так нужно. Ради блага самого Гриммджо. Возможно, он когда-нибудь это поймет, когда перестанет быть зверем…
«Зачем?! Зачем ты это сделал?!» - неслось ему вслед. Догоняло сквозь время. А меж тем… понять не сложно, если захотеть понять.
Равновесие. Острое лезвие между хаосом и порядком. Сила, что не принадлежит – не может принадлежать – никому. И он, Тоусен, лишь преданный слуга. Проводник. В вечной тьме. По острому лезвию равновесия.
Он не сворачивал, не изменял этой силе. И бушевавшие вокруг стихии – чьей-то гордыни, зависти, ярости – не трогали его. Раньше…
Он всё ещё держался. Цеплялся за свой долг, убеждал себя, что это лишь неправильность, которую следует устранить. Искажение, подлежащее исправлению. Но уже соскальзывал. Потому что зверь… не был для Тоусена «одним из…» А равновесие не терпит привязанностей.
… В Уэко Мундо всегда ночь. Какие бы иллюзии ни сотворил Айзен, Тоусен не может обмануться. Даже если бы и хотел… Глаза вечной тьмы говорят ему – вокруг ночь пустого мира, неподвижная, безразличная. Ночь поедает звуки и запахи, тепло и холод.
Канаме Тоусен один в тренировочном зале, сражается с ночью. Этот бой не принесет ни покоя, ни даже усталости. Но монотонная отточенность движений и ровное пение меча заполняют сознание, изгоняя, хотя бы на время, всё излишнее – чувства, эмоции…
Зверь может быть тих, когда захочет, может подкрасться, если необходимо. Тоусен знает. Как знает и то, что зверь не любит красться и таиться. Он возвещает о своём приходе громким топотом и фырканьем. Пустая ночь суетливо убирается с его дороги, расступаясь перед жаром и движением, которые она не в силах пожрать. Гриммджо.
- Эй… Какого хрена ты всю дорогу достаешь меня?!
Тоусен не отвлекается. Отточенность движений, пение меча… Но гармония уже нарушена. Гриммджо пришёл. К нему. И вечная тьма свернулась мягким теплым котенком, греет в груди…
Зверь хочет знать… Тоусен суров с арранкарами. С Гриммджо – суров вдвойне. Потому что у настоящей заботы стальные руки, и объятия жёстки и болезненны. Если бы Гриммджо мог понять… Но он лишь зверь. Пусть и не похож на других. Пусть и занял особое место в мыслях Тоусена…
Канаме Тоусен скупым жестом предлагает занять место напротив. Очередной тренировочный бой. Единственный язык, который понимает Гриммджо. Сила. Единственное, чему он верит.
Конечно, он застал Гриммджо врасплох, высвободив часть своей силы. На тренировочных боях не полагается… Но Тоусен вовсе не собирался нарушать правила и наносить зверю увечья. Лишь поймать, подчинить своей воле…
Ночь ожила, вскрикнула пронзительно-высоким голосом, захлестнулась петлей вокруг Гриммджо.
- Не нужно бояться. Тьма не обидит тебя.
Но зверь не слушал. Он метался в ловушке сгустившегося мрака… злость, растерянность. Обида – как будто совсем не ожидал такого удара от Тоусена. Как странно – для зверя, который всегда видит угрозу, на всех скалит зубы…
- Я хочу помочь, Гриммджо!
Успокоился, настороженно прислушиваясь… Продолжает обиженно пыхтеть, но уже не пытается вырваться. Хорошо. Значит, не придется делать ему больно. Вероятно, он хотел бы выругаться, но у Канаме Тоусена есть возможность лишить Гриммджо этого удовольствия. Пусть слушает.
- Твоя слабость в том, что ты цепляешься за осколки себя прежнего. За обиды, терзающую тебя боль. Ты носишь несправедливость в себе, и она, как болезнь, точит тебя.
Зверь, и правда, слушает. Интерес… что-то, отдаленно напоминающее доверие…
- Просто позволь ей помочь тебе…
Она может быть грозной. Наносить увечья, причинять непереносимую боль. Убивать. А может – стать осторожно-вкрадчивой, мягкой и бархатной, как настоящая живая ночь… Вечная тьма принялась обволакивать Гриммджо. Будто объятия множества рук… рук… рук… Будто плавное падение, так похожее на полёт… Будто крылья сна без сновидений… «Доверься. Отдайся её власти. И увидишь сокрытый в ней свет – беспощадное сияние острого лезвия».
И всё шло правильно… Пока зверю не стало вдруг страшно. Страх тоже тёмен, но это мрак незрячей души… Зверь суматошно барахтался, пытался вырваться из державшей его петли, да только больше запутывался, причиняя себе боль. Ужас. Отторжение. «Пусти! Не хочу! Пусти!!!»
Тоусену пришлось отступиться. В таком состоянии зверь не способен слушать. Неуправляем?.. Нет… конечно же, нет! Просто не готов. Не чувствует себя в безопасности. Позже…
Он осторожно освободил Гриммджо. Слушал его шумное дыхание, чувствовал волны озноба, пробегавшие по телу арранкара. Гриммджо бормотал себе под нос что-то злое. Странно – сейчас он напоминал Тоусену совсем не зверя, а обиженного ребенка. «В сущности, он и есть несмышленое дитя. Неверно было ждать от него глубинного понимания…»
- Сволочь! Убью!!!
Ну, разумеется: Тоусен слегка улыбнулся своим мыслям, а Гриммджо, по обыкновению, решил, что над ним насмехаются. И бросился. Это не была серьезная атака, так, хаотичный град ударов. Один из которых – по лицу – Тоусен всё же пропустил, прежде чем перехватил и вывернул руку Гриммджо. Не обращая внимания на вспухшую скулу, спокойно и снисходительно проговорил:
- Это всего лишь медитация. Глупый…
Гриммджо немедленно вскинулся:
- Сам придурок! – дернулся, рыкнул от боли в заломленной руке…
Глупый, верно… Тоусен чуть ослабил захват, он бы и вовсе выпустил руку Гриммджо, но ещё один синяк на лице не входил в его планы. А Гриммджо повертелся-повертелся, да и затих. Не просто перестал брыкаться, нет – как-то весь обмяк в руках Тоусена.
- Почему?.. – спросил шепотом-вздохом.
… Потому что он сам тебя выбрал. Потому что ты пахнешь морем. И движения – волны. То нежатся, лениво заползая на песчаный берег. То яростно бьются о скалы, разбрасывая, будто бранные слова, соленые брызги. Синий. Это называется – синий.
Но всего этого Канаме Тоусен не скажет. Он лишь протянет руку, легко коснувшись щеки Гриммджо… чтобы никогда потом не простить себе этого касания…
А дальше… Гриммджо отпрыгнул – совсем уж по-звериному. «Шерсть дыбом» - пришло на ум Тоусену, и он снова улыбнулся. И в ту же секунду зверь оказался рядом, невозможно близко, жарко, плотно. Доверительно открывшись, притянулся, приник к этой улыбке. Коснулся шеи Тоусена: сперва удивленным выдохом, потом шелковой кистью волос, потом губами – мягко, пробуя на вкус. Зверь… Дитя…
В откровенной чувственности Гриммджо ощущалось то же неистовство, с которым он дрался. И Канаме Тоусен потерялся в этой отчаянной близости, которая была страшнее любой атаки. Он жадно вдыхал запах Гриммджо – солоноватый, от которого кружилась голова и бунтовала кровь, он чувствовал, как теряет опору, как покидает своё привычное убежище в вечной тьме. Острое лезвие вдруг стало невыносимо скользким – от их горячего пота.
«Так нельзя!» - пытался опомниться Тоусен. Но сильное гибкое тело льнуло к нему, звало, просило: «Хочешь? Возьми!» Сладко-больно царапало осколками жизни. Утаскивало за собой – в соленую беспокойную глубину, в простор, где ни тьмы, ни равновесия…
- Так нельзя… - шепчет Тоусен. Еле слышно. Он не может громче, не может приказать – зверь лакает его силу и власть, будто свежую кровь из раны.
- Нет, можно! – возражают руки Гриммджо. Пальцы Гриммджо – им не нужно позволения, они не терпят запретов, не желают знать никаких «нельзя», они везде – изучают, трогают, они хотят получить всё. Прикосновения, как ожоги… Ни сомнений, ни стыда, ни страха. Зверь не ведает, дитя не понимает…
Нельзя? Можно? Почему же так плохо, когда так хорошо?! Почему удовольствие будто разрывает изнутри когтями?! И вдруг Канаме Тоусен отчетливо понял: в вечной тьме нет места синему. Они несовместимы. И это значит – Тоусену нужно выбирать. Лишиться ли опоры… единственного пути и смысла… ради чего? Ради минутной слабости?! Жалок… как же он жалок сейчас… нужно прекратить… немедленно…
Он отстранился, он строго одернул Гриммджо. Но зверь не поверил отказу. Зверь решил, что такая игра, и хотел непременно выиграть… Следующие секунды стали для Канаме Тоусена жестоким испытанием. Он боролся не со зверем – с собственной слабостью, с желанием забыть обо всем, утратить контроль. Призрак моря старательно тащил его на дно… где разум и мораль окончательно отступят перед дикой радостью – пропасть друг в друге…
Но этого не должно случиться. Тоусену есть что терять – вечная тьма не простит измены…
Он стряхнул наваждение. Усилием воли – да, он не зверь, он покажет, кто тут хозяин.
- Я сказал – нет! Хватит, Гриммджо!
Гриммджо растерян. Но он не собирается сдаваться, он просто не умеет останавливаться.
- Ты чего?! Ты же сам хочешь! – и в доказательство – будто уличая во лжи – кладет руку на промежность Тоусена.
И зверь отчасти прав, но это лишь тело, кусок мяса, Тоусен не животное, чтобы следовать инстинктам… Он перехватывает руку Гриммджо, резко убирает от своего тела и грубо отталкивает арранкара. Это должно сработать, а как ещё остановить Гриммджо?! Тоусен уже готов к вспышке агрессии, к тому, что зверь, не получив желаемого, кинется в драку. Но Гриммджо даже не ругается… это непривычно, это пугает.
- Знаешь, - наконец, произносит арранкар. Спокойно… жутко спокойно, невероятно для Гриммджо, - у тебя сейчас такое лицо было, когда ты меня отпихнул… Будто ты в говно наступил…
Он уходит. Тихо, медленно – словно ждет, что окликнут, остановят. И Тоусен, правда, хочет остановить… может, и надо бы… Но ему сейчас трудно найти нужные слова для объяснения. А с Гриммджо всегда так трудно… И потом, он всего лишь зверь…
* * *
Гриммджо всегда был непредсказуем, а сейчас – точно сухой порох просыпали возле костра. То он сторонился Тоусена, то становился наглым и развязным сверх всякой меры.
А сам Канаме Тоусен предпочитал вести себя так, будто ничего не произошло… тогда… между ними… Во время очередного тренировочного боя, когда Гриммджо оказался рядом и демонстративно огладил ладонью его бедро, просто сухо велел убрать руки.
- Да пошел ты, урод! – взбесился арранкар и смерчем вылетел из зала. Даже присутствие Айзена не могло его сдержать.
«Неуправляем!» - ожидал услышать Тоусен. Но услышал:
- Как интересно! – улыбка Айзена хрустальным звоном рассыпалась по залу. И следом прошуршала бумажным веером усмешка Гина…
Канаме Тоусен пожал плечами, не изменившись в лице.
… А потом он возвращался в этот зал и в одиночку сражался с пустой ночью. До изнеможения. И в конце концов признался себе, что ждет – топота, фырканья… может, даже наглых рук… Ждет, что зверь вернется. К нему. Хотя, вечная тьма сказала ему: «Не надейся. Ведь для Гриммджо тоже каждый шаг оставляет позади «слишком поздно»…
И однажды он не выдержал.
- А ведь я отчасти виноват, - сказал Тоусен окружавшей его равнодушной пустой ночи. – Я дал ему повод… Нет, получается, я сам его спровоцировал. И ничего не объяснил. А он не может понять…
Вот как. Канаме Тоусен допустил несправедливость. И, значит, должен её исправить. Надо найти Гриммджо, попытаться поговорить… Прямо сейчас. Такие вещи не могут ждать.
Он решительно отправился на поиски зверя. И узнал, что…
- Гриммджо вызвал к себе Айзен, - ответил ему Шолонг.
- В такой час?! – не смог скрыть изумления Тоусен.
Но верный Гриммджо арранкар, который мог соперничать в бесстрастной невозмутимости с самим Тоусеном, лишь неопределенно хмыкнул. Если Шолонг и знал больше, то говорить явно не собирался.
… Наверное, Тоусену стоило подождать, пока Гриммджо вернется. Наверное, тогда он принял бы какое-нибудь взвешенное, разумное решение. Наверное… Но Тоусен не хотел сейчас останавливаться, сомневаться, рассуждать. Всё, что относилось к Гриммджо, принадлежало хаосу. Мысли о нем, чувства к нему – не поддавались контролю холодного рассудка.
Канаме Тоусен пошел к Айзену. Хотя, знал, что в этот час… Время перед сном Айзен любил посвящать сексу. Впрочем, привычки владыки Уэко Мундо были так же непостоянны, как сотворенные им иллюзии. Теперь ему зачем-то понадобился Гриммджо, которого он раньше лишь терпел, делая одолжение своему соратнику. «Каждый имеет право на маленькие слабости. Отними это право – и, по сути, нет личности». Тоусен был согласен и благодарен…
Айзен сразу разрешил ему войти. И Тоусен в первые мгновения даже подумал, что больше тут никого нет. Он чувствовал только Айзена и… и ещё – опадающий хлопьями томный осадок вожделения. Он оседал на коже – жирным налетом, проникал внутрь, тяжело заполняя горло, легкие… Нет, Айзен не изменил своей привычке.
- Почему Айзен?.. Он откровенен в своих желаниях. Он честнее любого из вас. Тьма его любит. В нём нет мук ложного выбора, он не прячется за щитом чужого тепла. Его мораль холодна и остра, но это истинная гармония.
А потом он почувствовал Гриммджо. Едва-едва. Тот был… как ночь Уэко Мундо. Безжизненный, опустошенный. Синее в нём скорчилось обгоревшим листом…
- Ты подал мне отличную идею, Канаме. Этот способ поддержания дисциплины… хм, в данном случае… и эффективен, и приятен.
Гриммджо молча прошел мимо него. Отяжелевшие шаги потерялись в серебряной мелодичности слов Айзена.
- Так какое у тебя дело? И… может, чаю? Я сейчас распоряжусь…
- Мне нужно поговорить с Гриммджо, - глухо отозвался Тоусен. Равнодушно отметив, что забыл поблагодарить Айзена за предложенный чай. Правила хорошего тона. Пожирают любые эмоции. Идеально подходят к этому миру бесконечной ночи.
- Да, конечно. Как же я недогадлив! Извини. Надеюсь, я не нарушил твои планы относительно… Нет? Что ж, тогда желаю приятно провести время.
Айзен. Его честность предельно жестока. Его гармония разрушительна. Но всё это Канаме Тоусен знал. С самого начала. Другие синигами могли обманываться, но Тоусен – нет. Он смотрел глазами вечной тьмы. И принял то, что узнал…
Гриммджо шел так быстро, что Тоусену пришлось чуть ли не бегом догонять его. Наконец, настиг. И едва не поддался желанию – прижать к себе, не отпускать, не отдавать никому… Наверное, стоило. Наверное, это было бы самым правильным. Но на Гриммджо был запах… Тот самый, тяжелый, душный – он преследовал Тоусена, поселял в его мысли и чувства другую тьму. Она была чужой, давила изнутри болью и гневом…
Канаме Тоусен даже не дотронулся до Гриммджо. Только холодно процедил:
- Что всё это значит?
И в ответ Гриммджо… рассмеялся. Хрипло, громко. Злобно. Тоусен раньше не слышал, чтобы он так смеялся.
- Какого хера я должен перед тобой отчитываться?! Хотя… Ладно, святоша убогий, отвечу, раз интересно. Может, хоть подрочишь потом…
«Заткнись! Не смей!» - думал Тоусен. И молчал. И слушал. Чужая тьма хохотала голосом Гриммджо.
- Так вот, у него эта штука между ног – для дела, а не так, болтаться. И не побрезговал мной. В отличие от некоторых… Три раза подряд спустил, не вынимая. Что, завидно?
- Дрянь!!! – хлесткий, хищный звук пощечины. Эта чуждая тьма всё-таки разодрала Тоусена своими когтями, прорвалась наружу. Так уж получилось – он снова коснулся щеки Гриммджо. Только теперь не приласкал – ударил.
И тогда зверь бросился на него. Для того, чтобы впиться в губы Тоусена, прокусить зубами – и затем выплюнуть в лицо кровью и ненавистью:
- Ты хуже всех!
… Канаме Тоусен долго не мог остыть. И мерил комнату шагами.
- Похотливое, неблагодарное животное! – жаловался он равнодушной пустоте вокруг. – Ни тени морали! Просто дикий зверь!
Пройдет время, и он поймет. Что у зверя есть гордость, что не мог он признаться в своём унижении. В том, что оказался беспомощным, бессильным против воли владыки и хозяина. Он поймет, но «слишком поздно» уже вступит в свои права…
А тогда – Канаме Тоусен был по-настоящему слеп.
* * *
Должно быть, Айзен ещё не раз вызывал к себе Гриммджо. Тоусен не желал этого знать. Он не хотел больше ничего, связанного с этим зверем. Калёным железом бы выжег из души даже пыль воспоминаний.
Всё шло неправильно – с того самого момента, как он встретил зверя, как выбрал… Ладно. Он оступился. Упал. Но теперь пора подниматься. Вечная тьма не оставит его, поможет вернуть равновесие – единственное, что имеет значение…
Канаме Тоусен верил, что сможет отказаться и забыть. Канаме Тоусен… всего лишь человек.
… Он находил прибежище в тренировочном зале. Ночь посреди ночи и одинокая монотонность движений. Окружающая пустота не лечила его раны, но была дурманом, позволяющим на время сбежать в безмыслие, в отупение чувств. Так было… Пока Тоусена не лишили его сомнительного снадобья.
Однажды он направился в зал, и обнаружил, что тот уже занят. Гриммджо и один из его арранкаров. Ильфорте – движения, голос, запах – будто ветер играет пряными ароматами специй, будто сладкое терпкое вино разливают по хрустальным бокалам… Это называется – красивый. Красивый зверь. В нем есть своеобразная гармония, и прежде Тоусену нравилось ощущать её пульсацию. Но сейчас…
- Гриммджо… - влажным всхлипом протянул арранкар. Его голос был насквозь пропитан запахом пота и семени, и острого болезненного удовольствия.
И Тоусен всё сразу понял. Что они здесь… Гриммджо и Ильфорте. В этом самом зале… Не нужно видеть. Не нужно даже входить. Он ощущал на расстоянии, как руки Гриммджо обнимают податливое тело, как губы Гриммджо обжигают поцелуем шею Ильфорте, как плотно, как тесно смыкаются их тела…
- Грииииммджо… Ааа… ты бог… - пронеслось тягучим стоном.
Откровенное животное совокупление. Тоусен должен был испытать гадливость, тошноту. Но вместо этого… Его тело вспомнило – как прижимался к нему зверь, настойчивые ладони, пальцы, горячие губы… Это было слишком… больно.
Но хуже всего – Тоусен знал, чувствовал: Гриммджо хотел, чтобы он застал их, чтобы всё понял. Он слышал беззвучный – предназначенный лишь ему одному – злой хохот зверя.
… Того ли добивался Гриммджо, но все попытки Тоусена вновь обрести опору были сметены и развеяны. Однако, зверю было мало. Ненасытный во всем – в ярости, в страсти… в причинении боли… зверь опять подбирался к Тоусену – по свежему следу причиненных страданий.
Вскоре Тоусен застал их там же. Только на этот раз с Гриммджо и Ильфорте был ещё один… Похож на Ильфорте, но сильнее и гармонии нет: слишком сладок, до приторности. И в терпкий аромат просачивается по капле мутный запах безумия. Будто фрукт, ещё крепкий, налитой снаружи, но внутри – уже начал подгнивать. Испорченность, похоть – ничем не сдерживаемая, беспредельно жадная. Заэль.
Да, они были там втроём. В том самом зале, где Тоусен коснулся щеки Гриммджо. Где солёный запах, губы, пальцы Гриммджо – были только для Тоусена. Для него одного – синее… Глубина и простор…
Сейчас синего не было. Вместо моря – вонючее болото. Но Тоусену не было от этого легче.
Теперь он входил в тренировочный зал только по обязанности. И каждый раз морщился от омерзения. Там стало слишком грязно. И там поджидал его зверь…
Канаме Тоусен всегда был строг с арранкарами. С Гриммджо – стал нетерпим. Зверь провоцировал. Тоусен срывался. Хотя понимал: применять власть для публичного унижения – низко и недостойно. Недопустимо для его статуса. Он даже признавал, что его поведение заслуживает наказания… Но наказывал всегда Гриммджо.
А зверь точно ждал от него очередной обиды – чтобы подкормить ею свой злобный смех, свою ярость.
Их противостояние зрело гнойным нарывом. Смогли бы они остановиться? Или зверь бы перешел черту? Или трясина эмоций поглотила бы Тоусена? Возможно, где-то в вечной тьме скрывается ответ…
Но как-то раз Улькиорра и Ямми вернулись из мира живых…
* * *
Для того Айзен и собрал Эспаду, чтобы всех ознакомить с докладом Улькиорры. О том, что представляет из себя нынешняя оборона Каракуры. С кем придется иметь дело.
Куросаки Ичиго, временный синигами из Каракуры, не произвел на Тоусена особого впечатления. Ни прежде, ни сейчас. Он чувствовал, конечно, скрытые в этом мальчике опасно-непредсказуемые вихри силы. Потенциал, который так беспокоил Айзена. Ведь для того и направили Улькиорру в мир живых – оценить развитие этого потенциала. Заблаговременно изучить противника. «Слишком многое поставлено на карту в этой игре, - говорил Айзен. – Приходится учитывать каждую мелочь, каждый камушек на дороге».
Но Куросаки Ичиго пока что сам не знал своих возможностей и не умел управлять собственной силой. За что едва не поплатился жизнью…
- Жалкое зрелище! – слышалось с разных сторон. Похоже, для большинства арранкаров из Эспады информация, добытая Улькиоррой, стала лишь поводом повеселиться. Звери скучали по прежним кровожадным забавам.
Тоусен слушал презрительные реплики. Чувствовал: иглами осеннего дождя – брезгливо-высокомерное превосходство. Вонью из пасти падальщика – наслаждение от зрелища чужой боли. Прикосновением ядовитой слизи – извращенное, искаженное любопытство с вкраплениями похоти… ах, да! Заэль, конечно…
И вдруг… Сперва маленькие искры – интерес, внимание. Но, стремительно разгораясь, сливаются в поток пламени – возбуждение, нетерпение, жажда… А в самой сердцевине неожиданно занявшегося пожара – что-то такое… странно похожее на восхищение… как если бы зверя могла восхищать сила охотника, пришедшего за его шкурой… Гриммджо?..
Зверь что-то говорит, пытается, по обыкновению, задеть кого-то из присутствующих. Но Тоусен чувствует: Гриммджо сейчас тут нет, он в Каракуре, сражается с Куросаки Ичиго… сражается, сражается, сражается… Воздух в зале раскалился, дрожит, пахнет огнем, кровью, одержимостью, жестоким весельем смертельной схватки… Гриммджо – что с ним?!
Зверь первым покидает собрание. Он как будто спешит. Огненный шлейф, шипя и опаляя всё вокруг, тянется за ним…
… Он пропал для Гриммджо. Словно исчез после того собрания – был Тоусен, и вдруг нету. Зверь больше не пытался ранить его, волны ненависти испарились, будто новый пожар осушил их. И от этого Тоусену стало… пусто. Казалось бы: разве не лучше без боли? Но кто сказал, что боль прошла?.. Просто – раньше он делил её с Гриммджо…
… Ичимару Гин. Шорох улыбки, вязкая пелена прищура – прячут истинные намерения, даже вечной тьме не достать, не открыть. Голос всегда гладкий, как зеркальная поверхность:
- Слышал новость, мм? Твой котёнок… или уже не твой, а?.. удрал без спроса в Каракуру. Да ещё прихватил своих арранкаров. Должно быть, подраться с этим забавным юным синигами… Я подумал… Ты же не захочешь, чтобы его наказал кто-то другой, мм?..
Тоусен не ответил, лишь вежливо кивнул. Соблюдать правила приличия – хорошая привычка. И надежная защита. Крепость, в которой можно укрыться от… Не от Гриммджо. Только не от Гриммджо.
… Он отправился в Каракуру сразу же после разговора с Гином. Даже Айзена не поставил в известность. Канаме Тоусен нарушил дисциплину – смешно. Невероятно. Но он, и правда, не мог допустить, чтобы Гриммджо… Что? Так нелепо погиб? Или – что погиб от чьей-то чужой руки?..
Он сразу почувствовал сражавшегося Гриммджо. Жив. Но потом… Выдохнул радостью, а вдохнул – бешенством: остальных арранкаров не было. Совсем. Их уничтожили – ради чего?!
Это было хуже, много хуже, чем скотские развлечения в тренировочном зале. Может, потому, что тогда для Гриммджо имела значение реакция Тоусена. А теперь – зверь ничего и никого не хотел знать. Только бой. Только противник – Куросаки Ичиго… Больно уже не было. Видно, пережгло этот нерв. Остался колко-ледяной гнев: прежде всего на себя. За то, что позволил безнравственной твари так изувечить свою душу. Хватит! Теперь всё будет правильно. Зверь должен знать своё место.
Он прервал бой. И приказал Гриммджо следовать за ним в Уэко Мундо. Да, разумеется, зверь не желал… Но петля тьмы немедленно обвилась вокруг него, предупредительно сжалась. «Ты ведь помнишь её объятья? Помнишь свой ужас?» Зверь помнил. Пусть он хорохорился, фыркал презрительно, но вынужден был покориться.
- Тебе не сойдет это с рук, Гриммджо!
- Мне всё равно!
И самое отвратительное, что зверь сказал правду.
«Ты их всех положил. И мудрого Шолонга, и слабого Ди Роя – зачем ты взял его с собой на верную гибель?! И даже своего любовника… Ради мальчишки-синигами. Что ты нашёл в нём?! Какая-то неопределенная, странная сила, он даже справиться с ней не может… А ты и сейчас о нём думаешь, так и не остыл… Ни страха, ни стыда, ни сомнений!»
Чего он ждал, когда привел Гриммджо к Айзену? Странно, но Тоусен вообще не думал о том, как Айзен поступит со зверем. Просто – таков порядок, и Тоусен привык его соблюдать… кто-то ведь должен его соблюдать…
Но когда Айзен произнёс имя арранкара – да, так: «Добро пожаловать, Гриммджо» - будто не торопясь, смакуя, водил лезвием меча по обнаженной коже зверя и прижигал свежие раны снисходительно-довольной улыбкой. А в ответ – дерзкий вызов, голос, рвущийся от отчаянной, безнадежной злости. Гриммджо… Виновен, да, бесповоротно виновен – как он мог ради сиюминутной прихоти, примитивного, животного развлечения обречь на нелепую смерть тех, кто доверял ему?! Даже если всего лишь зверь, и не ведает, не понимает… Виновен. Но сердце Тоусена не слушалось, предательски сжималось: «Замолчи, Гриммджо! Прекрати сейчас же, не напрашивайся!»
- Замолчи!!! – всё-таки, не выдержал Тоусен. Ощутив в ту же секунду, как сгустилось вокруг него мягким облачком удивление Айзена. Всегда невозмутимый Тоусен, как же…
А Канаме Тоусен уже сердился на себя за порушенный самоконтроль. И только непослушное сердце отозвалось непрошенной радостью – Айзен не тронет провинившегося арранкара. «Ты же не захочешь, чтобы его наказал кто-то другой?» Всё верно. Никто, кроме Канаме Тоусена…
Доля секунды, больше не надо – тенью во тьме. Стремительное движение, короткий пронзительный крик меча – и истошный вой зверя, брызги крови на лице Тоусена. Он стирает тёплые капли тыльной стороной ладони, преодолевая отвратительно липкое желание: попробовать на вкус.
Удивление Айзена разрастается до размеров тучи. Зверь вопит и, кажется, собирается броситься – всё вернулось на круги своя? Ничего, пусть рычит, пусть ненавидит… Чтобы себя защитить, ему хватит и одной руки, тем более, что отсёк Тоусен левую. Зато в Каракуру теперь не сбежит. И… возможно, Айзен не захочет его – такого...
А как же справедливость, Канаме Тоусен? О, ты был справедлив. Тысячу раз справедлив! Потому, что сам его выбрал. Этот невыносимый жар, это непокорное движение. Этот синий хаос – себе на муку. Как проклятье, как позорное клеймо. Потому, что это т в о й зверь. И только ты ему судья и палач.
Он вышел вслед за взбешенным Гриммджо, спокойно и неторопливо. Кажется, Айзен пригласил его выпить чаю… «Нет, благодарю, день был тяжелый». А оставшись, наконец, в одиночестве, не выдержал – слизнул с руки кровь зверя. Оказалось, и на вкус он – как море…
* * *
Но он ошибся. Зверь снова побывал в Каракуре. И на этот раз возможность сразиться с Куросаки Ичиго получил из рук Айзена, который вовсе не потерял интерес к искалеченному арранкару. «Признаться, Канаме, я не сразу понял, почему ты обратил на него внимание. Но теперь нахожу твоё… хм… увлечение весьма логичным. Я ни в ком ещё не встречал такого невероятного упрямства. А воля! А стремление к независимости – он так забавно её отстаивает…»
А Тоусен чувствовал, словно вживую, как Айзену нравится эта игра в противоборство с упрямым, независимым зверем. И каждый раз одерживать верх – конечно, а разве может быть иначе. А зверь уползает потом, опустошенный, ищет глухую нору, чтобы выть от бессильной ярости… и копить силы для новой – заведомо проигрышной – схватки…
Но верно и другое: как только Айзен заполучил эту девочку из Каракуры, с необычными способностями, первое, что он сделал – велел пленнице восстановить руку Гриммджо. «Нельзя отнимать полностью. Тот, у кого всё отобрали, по-настоящему опасен. Всегда нужно что-то оставлять, или как-то компенсировать потерю». Он был лучшим из владык, которых знал Тоусен. Даже если получить взамен всего лишь иллюзию – свободы, жизни – разве мало для тех, у кого был только голод?..
… Вообще-то, Тоусен не искал встречи с ним. Просто шёл по делам. Так уж получилось, что оказался на открытой площадке, где в последнее время часто бывал Гриммджо.
Зверь перестал огрызаться на замечания Тоусена и стал пугающе задумчив. Возможно, причина в девочке из Каракуры, которая принесла с собой в Лас Ночес частицу своего мира. Словно вирус, заразу. Или ещё раньше… Но Тоусен чувствовал, как встрепенулись в Гриммджо осколки жизни, как глубоко полосовали его искореженный дух.
Он знал, что арранкар даже не смотрит в его сторону, не ощущал лихорадочно-горячей тяжести его взгляда. А потому вздрогнул от неожиданности, когда зверь заговорил:
- Она всегда одинаковая. Дурацкая луна. Всё время одна и та же, не меняется… А тебе, небось, похуй, ты ж не видишь.
Пустая ночь. Ни запахов, ни ощущений. Тоусен понимает…
- Зачем ты здесь, а? У тебя же был выбор.
Странно: зверь задаёт тот же вопрос. И Канаме Тоусен всегда знал ответ – не было выбора, он лишь следовал за своей силой. В вечной тьме. По острому лезвию равновесия.
- Скажешь, долбанная мораль? Справедливость? Херня! Ты трус, Тоусен, ты просто прячешься за всей этой ерундой! От чего? От кого?
Доверять, как самому себе? Глупость какая! Разве можно себе доверять? Кто может назваться чистым, кто способен узнать истинное?.. Только вечная тьма. В ней все ответы на все вопросы.
- Ты ошибаешься, Гриммджо.
Тот единственный, от кого Тоусену порой хотелось спрятаться, был он сам.
* * *
Голос плющом обвивался вокруг Тоусена:
- Ай-ай! Несносный юный синигами пришёл сюда за своей подружкой. Недооценили, выходит, мм?.. Надеюсь… он знает, что делает…
Плющ вдруг нервно рванулся, точно в судороге, и Тоусен понял: последняя фраза Гина относилась вовсе не к Куросаки Ичиго. Пелена улыбки-прищура истончилась на мгновение, и тьма проникла, нащупала – натянутую струну тревожного ожидания…
Вообще-то, Тоусену тоже не нравилось вторжение чужаков, он предпочитал, чтобы Уэко Мундо оставался наглухо закрыт для незваных гостей. Однако… Можно было не сомневаться в том, что Айзен всё обдумал. «Чем выше ставка, тем больше выигрыш. Жаль, правда, лишаться хороших бойцов… особенно Эспады… но без жертв никак не обойтись» - так он сказал чуть позже. Тоусен был согласен: это разумно и справедливо. Арранкары – такими их создал Айзен, и его власть, его право – забрать их жизни. Долг же арранкаров – жертвовать собой ради владыки. Но… сердце опять предавало Тоусена… Слова «гармония», «порядок» лопались бестолковыми мыльными пузырями, оставляя звенящую пустоту…
Канаме Тоусен пошёл бы к нему сейчас… он хотел… очень хотел – оставить себе солёный запах и вкус, касания гибкого горячего тела. Чтобы сохранить Гриммджо хотя бы так – на своих губах, в своих ладонях. Канаме Тоусен… остался в своей комнате. Их уже много накопилось, вещей, за которые он себя никогда не простит.
… А зверь был рад появлению Куросаки Ичиго. Он не умел и не желал скрывать этой жестокой радости, рванулся к выходу сразу же, как узнал.
- Гриммджо! Куда это ты собрался?!
Да что ему! И Тоусен, и все остальные… И даже Айзен… Сердитое фырканье: мол, видал я ваше собрание, и чай ваш дрянной! Его тянуло скорей вырваться на простор, где настоящая кровь и ярость, где упрямый мальчишка-синигами со своей неправильной силой.
- Гриммджо, - голос Айзена догнал, сомкнулся ошейником на горле непослушного арранкара. – Я не закончил. Вернись на своё место.
Шёлково-мягкий голос, текучие слова. Точно руки, нарочно медленно затягивающие ошейник. Значит, вот как это происходит… Не вырваться, и невидимые острые крючья один за другим вцепляются в плоть, рвут… На этот раз Айзен решил преподать урок всем, так нужно – демонстрация власти в воспитательных целях… А Гриммджо ведь не впервой. Настолько, что он даже смог сдержаться и не закричать. У его боли запах раскаленного железа…
Зверь с трудом поднимается на четвереньки, совсем рядом с застывшим Тоусеном. И в тяжелом хриплом дыхании отчетливо ощущается всё та же отчаянная решимость. Похоже, на этот раз у Айзена не получилось… Досаду и тревогу – ты ведь знал, что так будет, Гриммджо, на что тебе эта публичная выволочка?! – смахнуло невесомым крылом восхищения: вот он каков, м о й зверь!
* * *
Он знал, где ждать. Гриммджо было легко обнаружить: его сила гремела бешеным горным потоком. Да, этот зверь не умеет себя прятать. Или не хочет… неважно. Тоусен здесь, чтобы остановить его. Как делал это всегда.
Гриммджо вылетает прямо на него. И в руках у арранкара та девочка, Орихиме. Которой Айзен так дорожит… «Что же ты делаешь, упрямый, глупый зверь?!» Это самая что ни на есть измена, Айзен не простит. Тогда, перед всеми, он сделал Гриммджо предупреждение. «Глупый…»
И Канаме Тоусен решительно преграждает зверю путь. Он готов… Нет… Он видит – глазами вечной тьмы – как высыхающие лужи стремительно заполняются водой, сливаются, срастаются вновь в настоящее море, глубину и простор без конца и края. Он чувствует силу, что набирает прежнюю мощь и красоту. Чудо, которое сотворил не Тоусен. Но зато он может отобрать… Лишить Гриммджо права самому выбрать свою смертельную битву, самому решить, в чьи ладони упадёт последнее дыхание беспокойного синего простора…
Канаме Тоусен… отступил в сторону.
- Я не буду с тобой драться, Гриммджо.
- Нет?.. - ржавый запах настороженности. Легкое тепло удивления. Родниковый звон ликования. – Значит, нет!
Шурх-шурх. Поудобней пристраивает на плече живую ойкнувшую ношу и проносится мимо Тоусена. Шурх-шурх. Останавливается. Медленно возвращается, опасливо принюхиваясь, подбирается к Тоусену. Невыносимо близко. Обжигает дыханием затылок.
- Это… нуу… в общем, ты не такое уж дерьмо, как я думал.
И убегает. Навстречу своей судьбе. Может, смерти. Может, чему-то посильнее смерти… И не увидит уже, как Тоусен улыбается…
… Он возвращается к себе. Впервые за долгое время спокойный и умиротворенный.
- Так ты отпустил его, мм?.. – подкрадывается тихий голос Гина. Выходит, он знает. И что с того?
- Да, отпустил.
Отпустил… Потому, что сам его выбрал. Потому, что у этой силы нет берегов. Синий, это называется – синий. Как море, как свобода. Как любовь.
… В Лас Ночес царят суета и оживление. Только в комнате Тоусена нашла прибежище тишина.
Он потрепал по плечу присевшего у ног Вандервайса. Чистый лист, ни страстей, ни привязанностей. Это существо будет служить равновесию и станет идеальным судьей… каким никогда не быть Канаме Тоусену.
Эй, а что же достанется ему? Одиночество? О, Тоусен всегда был и будет одинок. С ним лишь вечная тьма – она одна справедлива. Ни добра, ни зла, ни тепла, ни холода. Ничего.
